– Стеш… – следом за ней на кухню бреду и из проема дверного гляжу, как тщательно блондинка руки свои намывает. Нещадно, словно не в гостях была, а на огороде капалась и теперь непременно должна грязь отмыть. Так и подмывает спросить, для чего она все это делает, а язык словно распух, противясь очередную бестактность на соседку обрушивать…

– Чего? – утомилась, но все равно улыбается, ко мне обернувшись.

– Я первый в душ, ладно? Устал как собака, – произношу вместо этого, и стоит девушке кивнуть, торопливо в спальню свою семеню. Решено, сегодня и узнаю, что же за болячка у нее такая.   

Стеша

Смотрит он на меня… с подозрением, что ли? Пальцем по керамической кружке стучит, пяткой по паркетной доске незатейливый ритм отбивает. Я его уже выучить успела - три раза быстро и тихо, один, после секундной заминки, погромче. О чем думает, кто бы сказал?

Капусту кромсаю, от нервов едва по пальцу своему не рубанув, и мысленно призываю себя успокоиться. Я ведь соблазнить его хотела. Может быть, вот он мой звездный час? Не зря же позавчера так тщательно к выходу в свет готовилась, а сегодня пижаму флисовую на симпатичное домашнее платьице заменила. Еще и пару раз тушью мазнув, ресницам цвет предала. Может, повезло мне, и все старанья не прошли даром? Понравилась, наконец, вот и любуется, пусть и вид у него, мягко говоря, хмурый.

– Стеш, можно тебе вопрос личный задать? – слышу и пониже над доской склоняюсь, чтоб улыбка моя так в глаза не бросалась.

Точно! Значит, чутье меня не подводит - явно ведь не повышение пенсионного возраста обсуждать со мной собрался! Мне до этого еще далеко, а ему с его мебельным бизнесом и маминым наследством, что он завтра получить должен, и вовсе на все эти реформы плевать. Нет, так смущенно мужчины о другом говорят…

– Много у тебя конвульсий этих?

– Конву… что? - голову вскидываю, на супруга с ужасом уставившись, и нож на каменную столешницу роняю. Громко так, что теперь страх мой липким потом на позвоночнике о себе заявляет. - Компульсий, что ли?

Вот тебе и на! А я губу раскатала - куда мне с моими чертовыми ритуалами? О постоянном месте в жизни его даже мечтать не стоит! С такой, как я, он и до спальни-то дойти не захочет!

Руки сначала салфеткой обтираю, потом бегством спасаюсь, к раковине отойдя, а он терпеливо ждет, предварительно коротко кивнув. Мол, верно, компульсий, просто названья я не запомнил.

Финиш, теперь объяснений не избежать.

– Достаточно, – а так говорить о ритуалах не хочется! Даже слезы подступают, грозясь вот-вот по щекам пролиться.

– Расскажешь? Мы ведь не чужие вроде, уж для государства так точно.

Зачем со стула встает? Зачем кран выключает, и мыло на самую верхнюю полку прячет, до которой без стремянки или табурета какого-нибудь в жизнь не дотянусь? Зачем руку на плечо мне кладет, а после еще и к себе разворачивает, собственноручно ладошки мои от горячей воды полотенцем насухо вытерев. И для чего улыбается робко, словно и сам не рад, что пришлось о болячке моей заговорить?

– В этом ведь постыдного ничего нет… И спрашиваю я не из праздного любопытства, а чтобы подстроиться, что ли. Вдруг я делаю что-то, что тебе покоя не дает?

Делаешь! Так и хочется закричать во все горло: делаешь! Прямо сейчас, когда слезу с моей щеки пальцем прогнав, вздыхаешь вымученно и растерянно висок свой чешешь. Ведь женщину он во мне не видит - психически больную соседку по квартире, не меньше, которую стоит опасаться, чтоб ненароком борщ этот, закипающий на плите, не отравила!

– Это тебе кажется, что ничего постыдного нет. А я по-другому на ОКР смотрю, - от мужчины на шаг отхожу и, даже не задумываясь о том, что делаю, принимаюсь столешницу до блеска натирать. Резко, словно это не стол, а холст мой, на который я брызгами краски негатив свой выплескиваю.

– Чего же стесняться-то, Стеш? Ну моешь руки, ну порядок любишь… Разве для женщины это плохо?

А вот пусть Борю спросит. Тот расскажет ему, как я до апогея идиотизма дошла - в дверях со стопкой чистого белья его встречала, и прямо в прихожей от уличной одежды избавляться заставляла. Недолго, правда - на третий день муж мне на выход указал, и та часть меня, что отключив эмоции, здраво рассуждать способна, в чем-то его понимает.

– Разве? Ты просто не видел, как я это делаю. Сколько белизны, порошка и хлоргексидина я на твою квартиру за одну уборку трачу! - вижу, как кристально чистая бусина со щеки моей на каменную поверхность падает и с пущим рвением следы позора своего отмываю.

-Хлоргексидина?

– Да-да, от микробов так избавляюсь. Так что тебе повезло - здесь ничего не подцепишь, – все-таки разворачиваюсь, не забыв перед этим огонь убавить и крышку прыгающую приоткрыть, и принимаю решение сдаться. Он ведь явно погуглил, так что лучше пусть от меня узнает. А то эти его молчаливые наблюдения я трактую так, что пусть и не люблю, а будущее совместное в голове уже прорисовываю.

– И если так хочешь знать, пожалуйста. В транспорте трижды по любой поверхности стучу, в кафе, если бываю, то именно за седьмой столик сажусь. Иногда за заказ расплачиваюсь, так к еде и не притронувшись – посуда должна блестеть. Про двери знаешь,  - вздыхаю, волосы на пылающие щеки упавшие, за ухо завожу и, удовлетворенным взглядом кухню окинув, аккуратно тряпку на раковине развешиваю. Чтоб сохла.   - Еще у меня проблемы с асфальтом.

- С асфальтом? Это как? – Гриша обходит стол и рядом со мной садиться, участливо за ладошку хватая. Поглаживает, машинально колечко мое обручальное на пальце покручивает, а я и подумать боюсь, что сейчас в его голове творится. Наверняка образ уравновешенной фиктивной жены в это мгновенье по швам трещит. Продолжу, и лопнет, как надувная кукла, которую лучше подальше спрятать. В шкаф или кладовку пыльную, чтоб ненароком окружающие не узнали – жена у Полонского дефективная.

Глава двадцать четвертая

Гриша

Вот кто бы мог подумать, что жизнь моя таким образом сложится. И я не о наследстве вовсе и чертовых обязательствах, что мамино завещание на меня наложило. О Стеше, за пять минут успевшую и побледнеть, и раскраснеться, как перезревший томат или поле маковое, что на картине в отцовском кабине на стене красуется.

С асфальтом… Господи, вот сейчас понимать начинаю, о чем Ромка меня предупреждал. Я баб в шею гнал и за меньшее, а тут целый букет не поддающихся объяснению причуд.

– Я трещины и стыки на плитке обходить должна. Но об этом не переживай, ведь если б не мое странное убеждение, что наступать на них ни в коем случае нельзя, мы бы с тобой сейчас здесь не сидели.

Она улыбается совсем невесело, а я секунд тридцать трачу, чтоб осознать, что Щепкина в виду имеет. Точно – вот почему остановилась и разговор мой с другом в тот день подслушала. Ремонтники ведь всю дорогу разворотили!

– Иногда могу минут десять стоять, если на пути преграда какая. Ну как, впечатляет? Теперь и твоя очередь пришла о браке нашем жалеть?

Пальцы свои от моих спасает и ими отчаянно виски трет. Словно ноют они, не переставая, и единственное, что сумеет страдания облегчить, как можно сильнее голову ладонями сжать.

Жалею ли я? Да! Только как в этом признаться, она ведь наверняка превратно мое согласие растолкует.

– Хочешь, прямо сейчас к родителям съеду? Я ведь не дура, Гриш, осознаю, какая молва о вашей семье на всю округу пойдет, если кто-то об этом узнает.

Плакать все-таки собралась? Для этого к окну отошла и спиной ко мне развернулась, о самом главном позабыв – расставаться нам ни при каких обстоятельствах нельзя. Я не для того эту кашу заварил, и людям не просто так золотых гор наобещал. Вот получу завтра мамины деньги, и обязательно с лихвой задержку зарплаты работникам компенсирую. А Стешины странности…

– Не выдумывай. Никуда переезжать не надо. И волнуюсь я вовсе не о себе, – если разнюхают местные газетенки, уж точно переживу. Немаленький, ведь. А отец и не через такие скандалы с гордо поднятой головой проходил. – Главное, чтобы ты готова была. Общество у нас безжалостное…